Неточные совпадения
Я
замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет
никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
Кули крикнул: из кучи джонок слабо отозвался кто-то и
замолчал, но
никто не ехал.
Никто не ответил на его слова. Все испуганно
замолчали и перешли на другой разговор.
Я поспешил ее обнадежить. Она
замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет
никому на свете».
Он
замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня, придерживая мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти
никому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
— На беду это! Не будет проку в этом царствовании! — самое яркое, что я слышал от старика наборщика.
Никто не ответил на его слова, все испуганно
замолчали… и перешли на другой разговор.
Все
замолчали, нацелясь на него глазами, казалось,
никто не дышит; Кожемякин оглянул их напряжённые лица, блеснули зубы, открытые улыбками, только лицо Машеньки нахмурилось, да Марфа прикрыла голубые глаза, точно засыпая.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону,
замолчал. Несколько минут
никто не пытался возобновить разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия...
— Я русский врач, дворянин и статский советник! — сказал с расстановкой Самойленко. — Шпионом я никогда не был и
никому не позволю себя оскорблять! — крикнул он дребезжащим голосом, делая ударение на последнем слове. —
Замолчать!
Но так до конца своих дней он
никому не сказал, какое впечатление или какая галлюцинация так сильно потрясла его душу. Если об этом начинали разговаривать, он сердито
замолкал и тотчас же покидал компанию. И в море он действительно больше не опускался ни одного раза…
В середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и
замолк. Другие взглянули и
замолкли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами пред собою, очевидно негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание.
Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась.
— Помилуйте вы меня, Мирон Осипович! Человек вы умный, и умнее вас я в свой век
никого не знавала и не видала, а что ни скажете, что ни сделаете, что ни выдумаете, то все это так глупо, что совершенно надобно удивляться, плюнуть (тут маменька в самом деле плюнули) и
замолчать. — Но они плюнуть плюнули, а
замолчать не
замолчали и продолжали в том же духе.
Но молчавший все время Иисус сурово взглянул на него, и Петр
замолчал и скрылся сзади, за спинами других. И уже
никто больше не заговаривал о происшедшем, как будто ничего не случилось совсем и как будто не прав оказался Иуда. Напрасно со всех сторон показывал он себя, стараясь сделать скромным свое раздвоенное, хищное, с крючковатым носом лицо, — на него не глядели, а если кто и взглядывал, то очень недружелюбно, даже с презрением как будто.
Замолчала Манефа…
Никто слова ей в ответ… Матери крестились и шептали молитвы.
Никто ни звука…
Замолк и Патап Максимыч.
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что, наконец, сбился совсем,
замолчал и только три дня спустя, когда уже
никто и не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в войне и наденут ему, вместо ноги, деревяшку, и придет Зиновий Прокофьич и скажет: «дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!», так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как мол; поди-ка ты с ним.
— Служба крайне тяжелая! — повторил он и снова
замолчал. — В газетах пишут: «д-р Петров был пьян». Верно, я был пьян, и это очень нехорошо. Все вправе возмущаться. Но сами-то они, — ведь девяносто девять из них на сто весьма не прочь выпить, не раз бывают пьяны и в вину этого себе не ставят. Они только не могут понять, что другому человеку ни одна минута его жизни не отдана в его полное распоряжение… А это, брат, ох, как тяжело, — не дай бог
никому!..
Да, это все уж совершенно неизбежно, и никакого выхода отсюда нет. Так оно и останется: перед неизбежностью этого должны
замолкнуть даже терзания совести. И все-таки сам я ни за что не согласился бы быть жертвой этой неизбежности, и
никто из жертв не хочет быть жертвами… И сколько таких проклятых вопросов в этой страшной науке, где шагу нельзя ступить, не натолкнувшись на живого человека!
Замолчал Патап Максимыч. Гости судят да рядят, как бы помочь Смолокурову, а он
никому ни словечка.
— Наташа
замолкла на мгновение, потом продолжала тихо, проникновенно: — До сих пор я
никого не любила, а позволяла себя любить тебе, Феничке, другим.
Тот снова захохотал глухо и длительно, и
никто не стал его останавливать. Но скоро умолк. Хихикнул еще раз и
замолчал. Кто-то сказал...
Она
замолчала. Ей вдруг стало очень стыдно и даже немного страшно. Что за выходка? Зачем она пригласила его? Это видели. Да если бы
никто и не видал — все равно. Будь он другой человек, старичок Кливкин — ее вечный ухаживатель, даже кто-нибудь из самых противных адъютантов Виктора Мироныча… А то Палтусов!
Все
замолкло;
никто не шевельнется.
Окостенев от холода, выходит он из своей засады… слышен говор… сердце у него замирает — все опять
замолкло:
никого!
Никто и ничто не оспоривали уж его счастия; самая совесть
замолчала, чтобы, казалось, дать ему вполне им насладиться.
В приемной
никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем-то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они
замолчали. Княжна что-то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала...